Наверное, нас в самом деле сыскали бы по весне, под стаявшимснегом… Спас Молчан. Ему прискучило ждать, пока я пошевелюсь, и он подобралсяко мне, полез носом в лицо. Я стряхнула смертную дрёму и взвилась на локтях,рука дёрнулась к лицу воеводы, и был миг ужаса, когда я не жила… Минуло. Уноздрей, чуть заметное, трепетало тепло.

Я врылась в слежавшуюся хвою, достала залитый воскомгоршочек. Ножом сбила крышку. Старенький фитилёк занялся неохотно и медленно,брызгая каплями жира.

Вождь лежал неподвижно… Я коснулась ладонью щеки, той, гдене было раны. Потом я узнала, как кто-то жестокий, глумясь, приготовилсяисколоть ему глаз – Оладья не дал, вышиб нож из руки. Я вновь подумала о Ярунеи новогородцах: а если мой побратим так же вот засыпал под тёплой периной, икровь из пробитого бока точилась, точилась сквозь снег в холодную землю…

Надо было дать знать на корабль.

От дыхания на жёстких усах помалу обтаивал снег. Я сновапринудила гибель посторониться, но вождь был беззащитен. За кругом слабогосвета, за ненадёжным шатром еловых ветвей, как и прежде, мрачней самой тьмыстояла беда. Вот-вот протянутся, вползут холодные лапы и…

Я вмиг нашарила на груди заветное громовое колесо, вытащилаи осветила огнём. И что-то отскочило от ёлки, напуганное гневным отблескоммолний. Я приподняла в ладонях тяжёлую мокрую голову и надела тоненький ремешокварягу на шею.

Надо было дать знать на корабль.

Жёлтое око Молчана мерцало в неверном свету. Его пёсьегоразума недостанет выискать лодью. Я вздрогнула снова, поняв, что не минуюлететь сама за подмогой. Мстивой останется здесь, один на один с темнотой.

И долго ли ещё опасут его радость-ёлочка и моё громовоеколесо…

Лучше, чтобы прильнула к ранам добрая тканина. Не волосья меховойкуртки, содранной с убитого Вихорко. Я поставила наземь светильничек,разомкнула на себе воинский пояс, стащила с плеч полушубок. Сложила кольчугу,помнившую Славомира. Собрала в горсть и ножом срезала весь низ сорочки, немноговыше пупа. Я сама сеяла этот лён, сама пряла. Ткань подалась с треском.

– Девка глупая… что творишь, – с трудом выговорилМстивой. Он открыл глаза и смотрел на меня, и глаза были те самые, что снилисьмне по ночам. Я узнала их. Довелось же узнать их только теперь, в ночи передСамхейном. Для чего так рано уходишь? Дал бы полюбоваться тобой, дал огнёмтвоим согреться хоть мало…

Онемевшими пальцами я распутала крепко связанную тетиву,раскрыла на варяге одежду. На нём не было живого места от ран, меховая куртканабрякла.

Две сорочки вроде моей сгодились бы без остатка. От моих рукв стылом воздухе шёл пар. Я сказала:

– Ты смирно лежи. Я наших приведу, вернусь вборзе.

Поверх сорочки я положила ему на грудь свой полушубок изапахнула полы плаща.

– Девка глупая… – вновь шелохнулись чёрные губы.Шелохнутся ли, когда возвращусь. Он пытался противиться, хотел отдать мнетёплый кожух, но тело не повиновалось. Я скинула меховые штаны, вздетые поверхполотняных, натянула ему на ноги. Не такой уж там мороз. А хотя бы и мороз…

Я оброню последний рассудок, пока буду бежать и думать отом, как в мёртвых лапах ночи всё медленнее бьётся сердце, как остывает кровь,сначала в ногах, как следует не отогретых… я собакой лежала бы на этих ногах…

Я схватила Молчана за шиворот, за роскошную зимнюю гриву,крепко встряхнула. Указала ему на Мстивоя:

– Береги!..

Он поджал хвост и заскулил. Я обняла волкодава и всё-такиуложила подле вождя, горячим боком к боку. Строго наказала ему, чтоб не смелвставать-отползать… Разостлала кольчугу, сплетение железных кругов, от всякойнечисти необоримый заслон… положила меч у руки, бесскверную сталь, отгоняющуютени… Я оброню последний рассудок, пока буду бежать.

– Поцеловала бы, – выдохнули уста.

Я переживу его ненадолго. Я наклонилась. Губами обогрелагубы, истрескавшиеся, холодней льда. Они еле дрогнули, отзываясь. Сердцезакричало во мне. Я схватила нож и вмиг снесла косищу по самый затылок. Легко ибезумно сделалось голове. Я вложила срезанную косу Мстивою в ладонь, пальцымедленно сжались. Я сказала:

– Твоя буду… Дождись!

Я мчалась по лесу, и голый волк с содранной шкурой бежал замной сквозь сугробы. Я не оглядывалась. Я неслась, как стрела с тетивы. Межхолмов, без тропы, кратчайшим путём. Снег наотмашь бил по лицу, выкалывалсощуренные глаза. Я бежала. Пузырились остатки сорочки, кожа ороговела, нечувствовала ничего, ни холода, ни боли, когда хлестали кусты. Не изломились былыжи. Семь раз уже я обходила валежины, которых не было прежде. Не попасться быв волчью ловушку, устроенную хоть побратимом. Ресницы смерзались, я продиралаглаза, срывая ресницы вместе со льдом. Я прибегу и увижу – ушёл, снялся с местакорабль.

…Его бы к жаркому очагу, наконец-то утешить раны повязками,нацедить медового зелья в чистую чашку! Он лежал в слепой темноте, погрузивруки в пёсью тёплую шерсть, и, смежив глаза, видел неистовое весеннее солнце,льющееся с неба сквозь путаницу ветвей… И так медленно, медленно затевался всознании радужный вихрь из осколков мыслей и чувств, когда-то виденных лиц,обрывков давно звучавших речей. Всё быстрее кружится вихрь, и весеннее солнцевсё ширится, заполняя собой мир, и вот уже нет совсем ничего, лишь невыносимыйдля смертного, ликующий свет…

Я бежала по лесу и знала, что не успею. Молчан встретит насодиноким горестным воем, не сумев устеречь. И мой нож, перерезавший косу,сослужит мне ещё одну службу, потому что станет незачем жить.

Не было никогда красавца Некраса и пепельноволосого Хаука. Яне ведала, кто это такие. Я не слышала колдовских песен свирели, и мне неслучалось задуматься, как это люди могли бы называть меня женой Славомира.Всегда был один-единственный человек. Тот, кого я всегда жду. Тот, ктопоцеловал меня в неметоне, у непогасимого Перунова очага. Тот, с кем мы в двасердца рвались друг к другу и не могли сойтись, потому что жили в разных мирах.Смерти нет, есть несчитаные миры и вечная Жизнь, рождающая сама себя без конца.Мы будем всегда в этих мирах, и Злая Берёза…

…с того самого дня, когда первый нарушенный гейс помстил емурадоваться, посулив недолгую жизнь! Солнце светлое, для чего так рано уходишь!Дай полюбоваться тобой, дай огнём твоим согреться хоть мало!..

Из надсаженных мышц поднималась лютая боль, в груди слевасжималось и разжималось, я глухо подумала, что и сама полягу на месяц и никогдауже мне не бегать, как ныне… всё было не наяву, надо сбросить медные башмаки иуснуть в пуховой перине, раскрыть глаза ясным солнечным днём, когда растаютснега…

Я бежала, и сотни копий, летевших навстречу, пронзали телонасквозь. Метель порастратила изначальную мощь, но на открытых местах ветертолько что не валил с ног. Я бежала. Я не найду ушедшего корабля, потому чтопали запреты и древнее зло убивает в ночь перед Самхейном. Поцеловала бы. Я влоб взяла последнюю горку, не обходя крутизны. Вылетела, как в двери, меж двухкорявых деревьев… Внизу, в чёрном разводье, лежал заметённый снегом корабль.Нет, там не было корабля, кто-то отводил мне глаза. Я различила Плотицу,беспокойно ходившего взад и вперёд. Долго ли они меня ждали? Довольно, чтобыпонять – уже не вернусь. На удачу мне облака опять истончились, мутный светоблил парней, неохотно отвязывавших канаты. Я замахала руками и закричала, нотолько вдохнула новые пригоршни снега. Я кинулась вниз, напролом в хлещущиекусты, ветки рвали на мне одежду и кожу. Меня заметили наконец. Я была подругую сторону бухты. Мне показалось тратой времени её обходить, я со всегомаху вылетела на тоненький припорошённый лёд и немедленно провалилась по грудь.